Считается, что феминизм, и особенно феминистская теория, возникли в девятнадцатом и двадцатом веках. Большинство англо-американских исследователей женского движения признают своего рода предшественников феминизма в Английской и Французской революциях, а также  в таких личностях, как Анна Хатчинсон; однако кажется, что непрерывное развитие феминистской мысли начинается только с Сенека Фоллз. Историки французского феминизма говорят о его более далеком прошлом. Они склонны считать Кристину Пизанскую (1364-1430) первой, у кого были современные феминистские взгляды, и они представляют других ранних авторов, высказывавших проженские идеи в период от Кристины до Французской революции.  Однако даже в этой литературе вопрос о теоретической феминистской традиции, предшествовавшей революции, неясен. Женщины-феминистки практически отсутствуют в большинстве книг по феминистской мысли во французской и английской литературе Нового времени. Когда же это происходит, они и их идеи предстают изолированными, отделенными друг от друга и от нас длительными периодами молчания и пассивности.

В настоящее время появляются новые работы, которые дают более полное представлен

У истории женщин двойная цель: возвратить женщин в историю и возвратить нашу историю женщинам. В последние несколько лет появилось значительное количество исследований, а также множество конференций и курсов по изучению деятельности и положения женщин, взглядов на женщин и точек зрения женщин. Междисциплинарный характер нашего интереса к истории женщин  по-новому обогатил  жизненно важную работу историков. Но есть и другой аспект истории женщин, который необходимо принять во внимание: ее теоретическую значимость, ее причастность к истории в целом. Стремясь присоединить женщин к фонду исторического знания, история женщин заново оживила теорию, так как она расшатала концептуальные основы изучения истории. Она добилась этого, подвергнув сомнению три основных “кита” исторической мысли:

1) периодизацию;

2) категории общественного анализа;

3) теории социального изменения.

Что необходимо, подумала я, – и почему это не придет в голову какому-нибудь сообразительному студенту в Ньюнхэме или Гертоне? – так это масса информации; в каком возрасте ее выдавали замуж; сколько детей она обычно рожала; как выглядел ее дом; была ли у нее своя комната; занималась ли она готовкой либо, что весьма вероятно, держала прислугу? Все эти факты где-то содержатся, скорее всего, в приходских книгах и реестрах; факты из жизни среднестатистической женщины елизаветинской поры разбросаны то там, то сям, кому-то следует собрать их и написать книгу. Это превзошло бы мои самые смелые фантазии, думала я, оглядывая книжные полки в поисках книг, которых там не было, – предложить студентам тех знаменитых колледжей переписать историю, хотя я и допускаю, что это зачастую выглядит, по меньшей мере, странным, нереальным и односторонним; но почему бы им все же не внести некоторые дополнения в историю? назвав это, конечно же, так, чтобы не слишком бросалось в глаза, – так, чтобы женщины вошли в историю, не нарушая правил приличия?

Склонность к однополой любви была осмыслена Флоренским в теории, возникшей в связи с книгой Вейнингера и в дополнение к ней. В отличие от Вейнингера и большинства исследователей гомосексуальности своего времени, Флоренский отказывался объяснять эту личностную особенность пониженной маскулинностью. Наоборот, вслед за Андрэ Раффаловичем, Флоренский выделяет особую, высшую группу мужчин, склонных к однополому влечению, в которую включает и себя. В таких мужчинах направленность влечения на свой собственный пол вызвана не эффеминизацией, а наоборот — повышенной маскулинностью, и происходит на основании полового подобия, а не различия. В отличие от скандального “третьего пола” (символом которого служит безнравственный и несчастный Оскар Уайльд), гипермаскулинные мужчины транслируют свою сексуальность в платоническую однополую дружбу-любовь. По Раффаловичу, такие респектабельные дружеские пары могут продуктивно функционировать в социуме, не оскорбляя общественной нравственности. Флоренский развивает идею платонической дружбы намного дальше: онтологизируя свой опыт, он предлагает утопическую модель православной общины, единицей которой является не личность или семья, а пара любящих друзей-мужчин.

Гендерные исследования в качестве онтологических понятий оперируют целым рядом базовых категорий, к числу которых принадлежит категория половой идентичности. Ее можно определить как убежденность в том, что существуют женственность и мужественность как характеристики пола. Идентичность является одной из наиболее фундаментальных идей, с помощью которой мы интерпретируем наш опыт отношений между мужчинами и женщинами, утверждающиеся затем в виде знания. В то же время, идея половой идентичности состоит не только в том, что мы знаем, но и как мы достигаем знания. Через идею половой идентичности мы видим, чувствуем и обучаемся тому, что именуется «мужское» или «женское». Подобно художнику, который пристально всматривается в объект, чтобы затем сделать набросок на чистой поверхности холста, мы изучаем общественное бытие и выявляем различия в поведении и половой принадлежности мужчин и женщин. Находя их, мы утверждаем: «это то, что должен делать мужчина» или  «это то, что должна делать женщина». Тем самым мы как бы проводим грань, за которой ничего иного уже нет. Идея половой идентичности, фактически, требует от нас, чтобы все то, что входит в противоречие с нею (а это может быть наш индивидуальный опыт), считалось бы неверным.